Все по правилам

Книга: Все по правилам

Все по правилам

Все по правилам

Никогда бы не подумал, что именно здесь произойдет эта встреча.

Прокатившись через девятнадцатый, восемнадцатый и семнадцатый века, я вклинился в последнюю треть шестнадцатого и остановил свою машину времени.

Всю дорогу меня отчаянно трясло на ухабах исторических перемен, и теперь мне хотелось где-нибудь спокойно посидеть, выпить кружку доброго старого эля и еще хорошенько все обмозговать.

Собственно, пока все шло нормально.

Я добрался до нужной мне эпохи и, степенно разгуливая по узким улочкам Стрэтфорда, соображал, как бы без лишних проволочек повидать самого Шекспира — ведь в конце концов ради него-то я сюда и прилетел.

— Прошу прощения, сэр, — обратился я к шедшему мимо мужчине, на вид определенно джентльмену,- вы не скажете, где я могу найти мистера Шекспира?

— А вам какого — старшего или младшего?

— Да, вероятно, младшего.

— Ах, вы про этого лоботряса! — тут прохожий широко заулыбался. Встретитесь в трактире «Три мудреца». Все дни там сидит, штаны протирает. А ведь, поди ж ты, из почтенного семейства.

Я поблагодарил и отправился па поиски трактира.

Но, постойте, отчего же он лоботряс? Откуда эдакое, с позволения сказать, пренебрежение к великому человеку?

Да, вот что значит — быть гением и оставаться непонятым своей эпохой!

Туго ему, бедняге, видно, приходится.

Трактир я нашел очень скоро.

Он помещался в полуподвале небольшого двухэтажного дома, а над входом красовалась немудреная вывеска: пивная кружка, баранья нога и ломоть хлеба, и глубокомысленная надпись — «Три мудреца».

Трактир был невелик, но народу собралось довольно-таки много.

Только за столом в углу сидел одинокий парень геркулесова телосложения и, глядя исподлобья по сторонам, неспеша отхлебывал из кружки.

— Хозяин, кружку эля и хлеба! — бросил я, направляясь к свободному местечку.

На улице спускался вечер, дул промозглый ветер, моросил холодный дождь, но в трактире было тепло и сухо — огромный камин трещал, выплевывая кверху огненные языки, и озарял помещение красным колеблющимся светом.

— Вы не могли бы показать мне мистера Шекспира? Он где-то здесь, говорят, — подсел я к парню.

— Я Шекспир, — ответил он, сумрачно уставясь на меня. — Зачем я вам?

— Вы?! — я почувствовал, как сердце мое бешено заколотилось. — Так вы и есть тот самый Шекспир?!

— А что случилось? — спросил парень, приподнимаясь из-за стола.

«Боже мой, какая скромность!» — восторженно подумал я.

— Да ничего не случилось! Просто я всю жизнь мечтал увидеть вас и, если выпадет удача, с благодарностью пожать вашу великую руку.

Он сидел, не шевелясь, разинув рот, и обалдело смотрел на меня.

— Какие новости, друг мой? Как продвигается работа? — я распалялся все больше и больше. — Ведь выг я думаю.

— С чего это вы взяли, что я где-нибудь работаю?- подозрительно осведомился парень.

— Полно. Неужели то, что вы делаете каждый день, не есть ваш труд, тяжкий и благородный?!

— Вы спятили, — сказал парень. — Мой отец грозится, что выгонит меня из дому, если я не найду, чем заняться. А я так не хочу.

— Позвольте. А чего же вы хотите?

— Господи, да неужели вам мало той славы, что гремит о вас по свету?

— Ведь ваши пьесы ставят всюду — здесь, в Европе, и за океаном.

— Это что еще за пьесы?

— Как? — опешил я. — Помилуйте, дружище! Вы же написали «Короля Лира»! Неужто не помните? Или это будет после. Черт, похоже, я напутал.

— Короля Лира. — мечтательно повторил Шекспир.

— «Леди Макбет»! — не сдавался я.

— Леди Макбет. — повторил он с тем же чувством. — Нет, не помню.

— Плохо, — сказал я.

— Очень, — искренне вздохнул он и пригубил новую кружку эля.

Некоторое время мы сидели молча.

«Что за ерунда! — подумал я, украдкой глянув на хронометр: нет, все даты выверены точно. — Как же так? Пьесы Шекспира идут во всех театрах, а сам он, оказывается, ничего не написал. Абсурд!»

— Простите, — с надеждой произнес я, — может быть, у вас тут, в городе, есть еще один Шекспир? Ну, тот, который пишет пьесы?

— Нет, — ответил парень. — Только я да еще мой отец. Но он чесальщик шерсти и тоже совсем неграмотный.

— Что — я? — вдруг обозлился парень. — Славы очень хочется. Понятно? Славы! Чтоб шумели!

И вот тут-то меня осенило.

В конце концов, если у них нет своего Шекспира, его необходимо сотворить! Иначе нельзя.

Это же ясно как день!

— Послушайте, я могу вам помочь, — прошептал: я, наклоняясь к парню.

Тот отставил пустую кружку и выжидающе, не мигая, уставился на меня.

— Хозяин, еще две кружки эля. Вы сделаетесь знаменитым, друг мой.

— Для этого я сначала обучу вас грамоте.

— Потом вы будете писать пьесы.

Шекспир презрительно ухмыльнулся:

— А вам и не нужно уметь. Вы будете только переписывать!

— Ну, конечно! У меня есть пьесы, изданные века спустя после вашей смерти. И все они подписаны вашим именем. Значит, вы будете переписывать, по сути, свои же собственные произведения!

Шекспир не удивлялся и даже не пытался выяснить, каким же образом я мог стать обладателем столь расчудесного собрания, и вообще — кто я такой?!

Его не взволновало мое дикое — для любого его современника, да и для всякого здравомыслящего человека — предложение.

Мне кажется, он и не понял всей отчаянной нелепости, заключенной в моих словах. Он словно этого как раз и ждал.

Он сидел, склонившись над столом, и сосредоточенно думал, думал, наверное, о том, сколь выгодной может оказаться эта необыкновенная сделка.

— Да, но зачем же мне их теперь переписывать, если они уже — есть? неожиданно спросил он, победоносно глядя на меня.

— Не стройте из себя ребенка. Издания есть, а рукописей нет. Получается, что пьесы возникли из ничего! Так не бывает! Нужно заполнить этот пробел. Дошло?

— Теперь вот — да! — торжественно кивнул Шекспир и поднялся с табурета. — Пока отец на ярмарке, пошли ко мне. Чего зря время-то терять?

Итак, все встало на свои места.

Я обучил будущего гения письму и чтению, преподал ему основы арифметики и затем, выбрав удачный момент, улизнул домой, в будущее, чтобы возвратиться с кипой книг — полным собранием сочинений Уильяма Шекспира.

В конце концов, рассуждал я, все делается честно.

[2]

Люди все равно не узнают, как было на самом деле — личность Шекспира всегда оставалась загадкой, может, именно по той причине, что столь невероятно складывалась его буйная карьера.

Какое дело потомкам до того, что некогда Шекспир слыл лоботрясом и бесцельно жаждал славы? Это, скажем так, дурные стороны его натуры.

Но ведь кое-кто из гениев других времен имел, в житейском понимании, и не такие недостатки — Вагнер, например, или Верлен.

И тем не менее они остались жить в благодарной памяти потомков.

Потому что от великих людей, как ни крути, сохраняется только великое. Все остальное — прах.

Так что, решил я, все идет по правилам, как надо. И бояться ни к чему.

Первым делом, для затравки, я дал Шекспиру переписать несколько сонетов.

Наляпав несусветное количество ошибок, он с горем пополам справился с предложенной задачей, но остался искренне доволен.

— Готово, — пробурчал он, протягивая мне исчирканные листы.

— Ну, что же, в общем-то неплохо, — одобрил я. — Через годик так набьете руку, что сами потом удивитесь — до чего все просто!

— И долго мне этим заниматься? — осторожно спросил Шекспир.

— Ох. — он невольно почесал затылок. — А если я не все перепишу?

— Нельзя, — отрезал я. — Сколько есть, столько и должны переписать. Ни строчкой меньше.

— В хронологическом порядке?

— А уж это — как хотите. Вашим биографам будет только радость — все подредактировать, пересмотреть.

— Ну, ладно, — Шекспир глубоко вздохнул. — Тогда сидите, не мешайте.

Он раскрыл «Гамлета» и, высунув язык, начал старательно выводить буквы названия.

Писал он моей авторучкой.

Она ему так понравилась, что он наотрез отказался работать гусиным пером или, на худой конец, фломастером и, лишь когда уговорил меня подарить авторучку, принялся за дело.

Я также преподнес ему сотню флакончиков с чернилами, поскольку местные чернила, из орешка, очень быстро разъедали механизм, а это драматурга угнетало.

Писал он усердно и много.

Изредка он останавливался ц, словно извиняясь, просил разъяснить непонятное слово или выражение, потом снова склонялся над столом.

На моих глазах рождался гений, подлинной славе которого еще нескоро предстояло засиять вокруг его мощной и нескладной фигуры.

Лет десять спустя я навестил его.

Оп по-прежнему сидел за столом и писал.

— Ну как? — спросил я.

Он размашисто поставил точку, откинулся на спинку стула и блаженно посмотрел на меня.

Я невольно усмехнулся.

— Все это! — он обвел рукой груды листов. — Превосходно! Подумать только, — мечтательно сказал он.- все это написал, по сути, я — Шекспир!

— Вы переписали это, — мягко поправил я.

— Да, но ведь если бы я не сделал этого сейчас, впоследствии не вышло бы ни строчки, ни единой книги, и тогда бы мне не с чего было переписывать. Верно?

Да, Шекспир стал другим.

Он больше не удивлялся, не просил разъяснить, — он, как проклятый, писал.

Мне кажется, долгие годы постоянного переписывания сделали свое дело.

Теперь Шекспир сам считал себя творцом этих произведений, свыкся с этой мыслью и, пожалуй, ни за что бы не согласился заняться другой работой.

Переписывание превратилось для него в творчество, без которого он не мог прожить и дня.

Собственно, подобное и характерно для великих — жить, беспрестанно творя.

И не будем уточнять деталей.

Шекспир так спешил, что все собрание сочинений переписал досрочно, за тринадцать лет до своей смерти.

Эту дату я, увы, знал точно. И, по правде, такой прыти ну никак не ожидал.

Когда я вновь наведался к нему за ненужными теперь томами, авторучкой и чернилами, Шекспир сидел невероятно мрачный и подавленный.

— Я еще хочу писать! — тоскливо заявил он. — Я уже привык.

— Ничего не поделаешь, друг мой, — возразил я. — Лавочку пора закрывать. Это собрание — все, что вы написали за свою жизнь. Как вы можете написать что-то еще, если в собрании ничего больше нет? Канон, мой друг, сильнее нас.

— Это верно, — тягостно вздохнул Шекспир. — Жаль, конечно.

— Не унывайте, — я ободряюще похлопал его по плечу. — Вас теперь любят и уважают. Что еще нужно? Уйдите на покой и тихо доживайте свои дни. Вы и так многое сделали за эти годы. Вы сделали свое дело.

Он уныло покивал, еще раз сокрушенно вздохнул и протянул мне ручку с чернилами и пачку истрепанных, ветхих книг, туго перевязанных тонкой веревочкой.

— Заезжайте как-нибудь, — сказал он на прощанье. — Все-таки — столько лет мы работали вместе. Мне будет очень вас недоставать.

Лишь много позже я узнал, что Шекспир, несмотря на мой запрет, пописывал и дальше, сам писал, уже не имея под рукой готовых образцов.

Я кое-что читал — мой подопечный как-то раз не удержался и похвастал.

Ей-богу, это было даже лучше, совершеннее того, что нам теперь известно.

Такое своеволие, конечно, полагалось бы пресечь, но у меня язык не повернулся.

В какой-то миг мне все показалось таким ничтожным, мелким — и я сам, и наши прежние заботы.

Отбарабанив заданный урок, мой гений стал творить по-настоящему.

Увы! История не сохранила это для потомков.

Только и осталось, что доступно ныне для прочтения в, так сказать, Полном своде сочинений драматурга.

Почему История не сберегла иное — я не знаю. Тут какие-то свои законы.

Может, и из величайшего не все на самом деле нужно?

Остается лишь такое, что в потомках будит гордость, но не зависть, сохраняет шанс кому-либо на равных потягаться, не рождает чувства утомленности и жалкого бессилия.

А может, то, что сотворяешь для себя как высшую художественную, нравственную ценность, призванную подкрепить и оправдать все сделанное прежде, — на самом деле и не нужно, не ложится в состояние эпохи, как ее хотели бы воспринимать живущие потом?

Еще раз повторю: не знаю. Я пытался размышлять об этом — только время зря потратил.

Но одно могу сказать наверняка: все то, что написал Шекспир сам, от себя, не полагаясь более на собственный же — вот ведь парадокс! авторитет, и вправду было изумительно.

Вы уж не смейтесь надо мною и поверьте на слово- я в этом деле тоже не профан и что-то, вероятно, понимаю.

Конечно, надо было непредвзято подойти к случившемуся и написанное сохранить. Но эта наша дикая приверженность на все глядеть сквозь призму догмы.

Шекспир не вынес своего нового положения.

Он очень нервничал, тосковал; в один из долгих зимних вечеров на него нашла ужасная хандра, и он, без колебаний, сжег в камине все свои рукописи, какие накопились у него за многие годы.

Вскоре после этого его разбил паралич.

Говорил он с трудом, не то что раньше, а молчать можно не менее красноречиво.

Мы молча вспоминали — каждый свое. Потом я вставал и уходил.

Книга: Все по правилам

Все по правилам

Все по правилам

Рассказ, смоделированный по современным образцам

ультракосмической фантастики в назидание пишущим и читающим

Бугров открыл глаза и почувствовал страх. Где-то рядом была опасность, но где именно — сообразить мешали головокружение и тошнота.

Он лежал в скафандре без шлема, уткнувшись носом в гравий, и боялся поднять голову.

Пять лет в Космической академии не проходят зря. «Если вы попали в необычную обстановку, постарайтесь разобраться в ней, прежде чем сделать первое движение». Бугров пытался разобраться. Для того чтобы понять, где ты, не обязательно двигаться. Можно скосить глаза направо, налево и вверх, тогда окружающее тебя пространство немного расширится.

Итак, впереди гряда валунов. Перед ней — каменистая почва с какими-то растениями, похожими на кактусы; Слева — тот же гравий. Справа — лучемет со спущенным предохранителем. Больше ничего разглядеть не удается. Нестерпимо болит голова. Если бы не эта боль да мерзкий запах, которым пропитана почва, думать было бы легче. Ощущение неотвратимой опасности не проходило. Бугров старался вспомнить, как он сюда попал, но вспомнить не мог.

Почему спущен предохранитель на лучемете? На этот вопрос тоже не находилось ответа.

«Странно! — подумал он. — Очень странно»

Эта мысль вызвала цепь неожиданных ассоциаций. Странные планеты. Семь странных планет. Поисковый звездолет «Добрыня Никитич». Так, так, так! Стажер Бугров. Семь странных планет и звездолет «Добрыня Никитич». Почему странные планеты? Все с атмосферой. На одной из них обнаружены мхи и лишайники. Сенсация космических масштабов. Впервые найдены признаки жизни. Мхи и лишайники. Это было на первой планете. Впрочем, не только мхи и лишайники. Там побывал второй штурман. Теперь он лежит в изоляторе, а врач проводит опыты на белых мышах. Два поколения белых мышей и поиски сыворотки. Это было на первой планете. А на второй? На вторую никто не спускался. Запрет. Бесчувственное тело в изоляторе и два поколения белых мышей. Корабли, несущие непобежденную инфекцию, не возвращаются в Солнечную систему. Неписаное правило, которое установили сами космонавты. Командир «Добрыни Никитича» может не торопиться. Два поколения белых мышей, да еще общий карантин. Сколько это времени на постоянной орбите? Невозможно сосчитать.

Ну, допустим. Что же дальше? «Стажер Бугров! Облет второй планеты в капсуле для гравиметрических измерений!» Правильно! В районе экватора ему удалось обнаружить занятную аномалию. При переходе на круговую орбиту что-то случилось. Неверно понял переданную команду. Аварийная посадка в скалах. Капсула — вдребезги. Беспамятство. Спас шлем, треснул пополам, даже не пришлось делать анализа атмосферы. Дыши, чем придется. В общем, ничего, дышать можно, хотя тошнит и кружится голова. Может, это от удара? Нет, уж больно тут гнусно пахнет.

[3]

Похоже, что все так и было. Что же еще? Рации нет — разбита, починить невозможно. Взял ракетницу, продовольственный пакет, лучемет и флягу. Пошел искать место для посадки спасательного отсека где-нибудь на равнине, благо есть сигнальные ракеты. Спускался вниз, полз по скалам. Вышел в болото. По пояс вонючей жижи. Красный туман. Наконец набрел на сухое место, и тут. Фу, дьявол! Как же я мог забыть?!

Бугров вспомнил странное, похожее на паука существо, передвигающееся прыжками с валуна на валун, и непроизвольно втянул голову в плечи, потому что воспоминание это было странным и нелепым. В одной из лап это существо держало что-то смахивающее на допотопный автомат с большим патронным диском. Они одновременно заметили друг друга и бросились ничком на острые камни. Вот тогда-то, очевидно, Бугров и спустил предохранитель у лучемета. Хорошо еще, что не выстрелил с перепуга. Потом он потерял сознание, а тот, другой, наверное, терпеливо выжидал, спрятавшись за валунами.

Космические контакты. Сколько статей, диссертаций, кафедр, лабораторий? Было все, кроме самих контактов. Чем глубже в космос, тем меньше осталось надежд. Скептики посмеиваются. Даже юмористические журналы потеряли интерес к этой теме. И все же работа продолжалась. Заведующий кафедрой космических контактов профессор Сурвилло всегда начинал первую лекцию так: «Разумным может считаться любое существо, которое предвидит последствия своих поступков». Дальше шли сто двадцать шесть правил поведения при встрече с инопланетными цивилизациями. Их нужно было знать назубок. На экзаменах профессор был беспощаден.

Ладно, правила правилами, а нужно что-то предпринимать. Не лежать же век, уткнувшись носом в гравий. Действовать осторожно. Раньше всего посмотрим, что вокруг.

[1]

Бугров повернулся на левый бок. Метрах в десяти от места, где он лежал, равнина переходила в гряду скал, окутанных клубами розового тумана. Обзор, который он провел на правом боку, особого разнообразия в обстановку не внес. Каменистая почва с теми же растениями и пенящееся болото. Дальше те же скалы. Пейзажик не из приятных, но страшного ничего нет. Ну что ж, попробуем наладить контакт с аборигенами.

Он подполз к большому валуну и, присев на корточки, поднял вверх сцепленные руки — символ мира и доброжелательства.

В ответ раздался одиночный выстрел.

Бугров не услышал удара пули. Видимо, оружие было недостаточно дальнобойным. Впрочем, не обязательно, чтобы на этой планете стреляли такими же пулями, как некогда на Земле. Черт его знает, чем они еще могут палить.

Так. «Разумным может считаться любое существо, которое предвидит последствия своих поступков». Только теперь Бугров почувствовал весь безнадежный академизм этого постулата. Существо, стреляющее по живой мишени, явно предвидит результат своих поступков, тогда как он, Бугров, представитель высокоразвитой цивилизации, последствия своих поступков в подобной ситуации предвидеть не может.

Итак, будем пробовать дальше. Постараемся показать, что и мы не лыком шиты, однако агрессивных намерении не питаем.

Бугров достал из кармана ракетницу и выпустил в небо заряд, рассыпавшийся ослепительными звездами, красными и голубыми.

— Ну, что вы скажете по этому поводу?

По этому поводу раздались три выстрела, один за другим.

Бугров выругался. У него даже мелькнуло желание садануть из лучемета по той куче валунов. Но этого делать было нельзя. Тут он представлял последствия своего поступка. Оставалось только ждать, пока воинственный туземец не свыкнется с его присутствием.

Он снова попытался восстановить всю цепь воспоминаний. Все было правильно, только одно обстоятельство его смущало. В памяти совершенно отчетливо вставали события последних дней на «Добрыне Никитиче», множество мелочей из жизни на Земле; товарищи по академии, профессора, знакомые, тренировочные полеты, но где-то в этих воспоминаниях был невосполнимый пробел. Он не мог вспомнить старта корабля с Земли и даже готов был поклясться, что в самом названии его было что-то совершенно незнакомое. Не было такого звездолета в реестре «Космического вестника», не было и все тут, хоть умри! Какой-то странный вид амнезии. «Когда вам что-нибудь неясно, остерегайтесь необдуманных поступков». К сожалению, неясным было очень многое. Значит, нужно тщательно обдумывать поступки.

Он принялся, как четки, перебирать воспоминания, но в голову лезло то, что к делу не относилось. Синеглазая, с надменным ртом ассистентка кафедры космических контактов. Однако в той ситуации, в которой он находился сейчас, ассистентка была лишней. Вступительные экзамены в академию. Опять не то. Школьные годы, детство, проведенное в интернате, все это сейчас не существенно. Что же именно нужно вспомнить?

Его снова охватил приступ тошноты и головокружения. Только не потерять сознание, иначе.

Видимо, какое-то время он все же пролежал в беспамятстве, потому что, когда открыл глаза, тень, отбрасываемая большим камнем, несколько переместилась вправо.

Бугрову казалось, что омерзительный запах, от которого переворачивало внутренности, исходит от похожих на кактусы растений. Одно из них торчало у него прямо под носом. Он дотянулся до него рукой и дернул вверх. Неожиданно оно рассыпалось в перчатке на мелкие кусочки. Бугров полнее перчатку к лицу и ахнул. Это был просто плохо затвердевший гипс, халтурная работа дилетанта.

Сразу все стало на свои места. Просто удивительно, как он раньше не мог догадаться. Ведь кто-кто, а он-то должен был знать эти фокусы профессора Сурвилло.

Год назад, роясь в библиотеке, Бугров напал на одну из ранних работ Сурвилло. Сетуя на невозможность не» следования поведения курсантов при встрече с инопланетными цивилизациями, профессор предложил оригинальный метод: в состоянии глубокого гипноза курсанту показывали фильм, демонстрирующий посадку на незнакомую планету, а потом, поместив в тренажер, испытывали его способности при встрече с телеуправляемой куклой. Затем все воспоминания о пережитом стирались опять в гипнозе. Поэтому никто из подвергавшихся испытаниям не мог ничего разболтать.

Теперь понятно, откуда эти провалы в памяти. Их не могло не быть на стыке действительности и гипнотического внушения. Тут-то вы и промахнулись, товарищ профессор! Экономили пленку и не засняли старт. Думали, и так сойдет, а на поверку вышло не то. И фантазии у вас хватило только на какого-то паука с вульгарным автоматом. Ясно, почему он стреляет холостыми патронами.

Теперь уже смело Бугров оглянулся по сторонам. Где-то за этими камуфляжными горами должны быть спрятаны объективы телекамер, передающих в экзаменационную каждое его движение. Ловко! Потом при просмотре видеозаписей профессор скажет: «Что же вы, батенька, посланец гуманоидной планеты, элементарного контакта не сумели осуществить? Плохо, очень плохо!»

Ну нет, дудки! Сейчас, уважаемые экзаменаторы, начнется цирк по всей форме! Курсант Бугров идет на пятерку!

Он с трудом подавил смешок. Перед объективами телекамер таких вещей делать нельзя. Пусть думают, что он всю игру принимает всерьез.

Итак, сто двадцать шесть правил. Однако каждое из них требует какой-то оснастки. У Бугрова не было ни набора геометрических фигур, ни магнитофона с записью симфоний Чайковского, ни лингвистического анализатора. Ну что ж, попробуем проявить смекалку. Он сгреб к себе кучу камней и отобрал десять одинаковых. Затем бросил кукле сначала три, потом еще два, а спустя некоторое время — пять. Пришельцу ясны правила сложения, а это уже кое-что да значит!

В ответ раздался выстрел.

Плохо! Очень плохо. Наверняка полбалла скинули. Нужно было начинать не с этого. Попробуем объясниться на пальцах.

Бугров показал кукле три пальца, два пальца, а потом и всю пятерню.

На этот раз выстрела не было.

Отлично! Теперь можно внести в игру некоторый элемент юмора. Неважно, что нет магнитофона. Споем!

— Не счесть алмазов в каменных пещерах! — запел он слегка дребезжащим тенором.

Экзаменаторы дали ему закончить всю арию, не прерывая ее пальбой.

Тоже неплохо! Что же дальше?

Что делать дальше — Бугров сообразить не мог. Он представил себе устремленные на экран выжидающие глаза Сурвилло, презрительную усмешку ассистентки и разозлился.

«Ах так, ну ладно!»

Он встал во весь рост, театральным жестом отбросил лучемет и с поднятыми руками пошел вперед.

Он и впрямь казался себе героем.

Потея в неудобном скафандре, высоко подняв голову, он шел навстречу опасности, и кровь, пульсирующая в ушах, выстукивала марш гладиаторов.

От внезапно вспыхнувшей боли в левом плече, его рука шлепнулась вниз, как тряпка.

Вторая пуля попала в ногу, и, упав на колени, он стукнулся лбом о камень.

Ему бы так и не удалось решить этот вопрос, если б стремительно спикировавший спасательный отсек с «Ильи Муромца» не принял правым бортом автоматную очередь, которую выпустило в Бугрова четырехрукое существо, передвигающееся на мохнатых лапах тарантула, существо, прекрасно отдающее себе отчет впоследствии своих поступков.

Все по правилам

Силецкий Александр

Все по правилам

Никогда бы не подумал, что именно здесь произойдет эта встреча.

Прокатившись через девятнадцатый, восемнадцатый и семнадцатый века, я вклинился в последнюю треть шестнадцатого и остановил свою машину времени.

Всю дорогу меня отчаянно трясло на ухабах исторических перемен, и теперь мне хотелось где-нибудь спокойно посидеть, выпить кружку доброго старого эля и еще хорошенько все обмозговать.

Собственно, пока все шло нормально.

Я добрался до нужной мне эпохи и, степенно разгуливая по узким улочкам Стрэтфорда, соображал, как бы без лишних проволочек повидать самого Шекспира — ведь в конце концов ради него-то я сюда и прилетел.

— Прошу прощения, сэр, — обратился я к шедшему мимо мужчине, на вид определенно джентльмену,- вы не скажете, где я могу найти мистера Шекспира?

— А вам какого — старшего или младшего?

— Да, вероятно, младшего.

— Ах, вы про этого лоботряса! — тут прохожий широко заулыбался. Встретитесь в трактире «Три мудреца». Все дни там сидит, штаны протирает. А ведь, поди ж ты, из почтенного семейства.

Я поблагодарил и отправился па поиски трактира.

Но, постойте, отчего же он лоботряс? Откуда эдакое, с позволения сказать, пренебрежение к великому человеку?

Да, вот что значит — быть гением и оставаться непонятым своей эпохой!

Туго ему, бедняге, видно, приходится.

Трактир я нашел очень скоро.

Он помещался в полуподвале небольшого двухэтажного дома, а над входом красовалась немудреная вывеска: пивная кружка, баранья нога и ломоть хлеба, и глубокомысленная надпись — «Три мудреца».

Трактир был невелик, но народу собралось довольно-таки много.

Только за столом в углу сидел одинокий парень геркулесова телосложения и, глядя исподлобья по сторонам, неспеша отхлебывал из кружки.

— Хозяин, кружку эля и хлеба! — бросил я, направляясь к свободному местечку.

На улице спускался вечер, дул промозглый ветер, моросил холодный дождь, но в трактире было тепло и сухо — огромный камин трещал, выплевывая кверху огненные языки, и озарял помещение красным колеблющимся светом.

— Вы не могли бы показать мне мистера Шекспира? Он где-то здесь, говорят, — подсел я к парню.

— Я Шекспир, — ответил он, сумрачно уставясь на меня. — Зачем я вам?

— Вы?! — я почувствовал, как сердце мое бешено заколотилось. — Так вы и есть тот самый Шекспир?!

— А что случилось? — спросил парень, приподнимаясь из-за стола.

— Да ничего не случилось! Просто я всю жизнь мечтал увидеть вас и, если выпадет удача, с благодарностью пожать вашу великую руку.

Он сидел, не шевелясь, разинув рот, и обалдело смотрел на меня.

— Какие новости, друг мой? Как продвигается работа? — я распалялся все больше и больше. — Ведь выг я думаю.

— С чего это вы взяли, что я где-нибудь работаю?- подозрительно осведомился парень.

— Полно. Неужели то, что вы делаете каждый день, не есть ваш труд, тяжкий и благородный?!

— Вы спятили, — сказал парень. — Мой отец грозится, что выгонит меня из дому, если я не найду, чем заняться. А я так не хочу.

— Позвольте. А чего же вы хотите?

— Господи, да неужели вам мало той славы, что гремит о вас по свету?

— Ну уж, — сказал смущенно парень.

— Ведь ваши пьесы ставят всюду — здесь, в Европе, и за океаном.

— Это что еще за пьесы?

— Как? — опешил я. — Помилуйте, дружище! Вы же написали «Короля Лира»! Неужто не помните? Или это будет после. Черт, похоже, я напутал.

— Короля Лира. — мечтательно повторил Шекспир.

— «Леди Макбет»! — не сдавался я.

— Леди Макбет. — повторил он с тем же чувством. — Нет, не помню.

— Плохо, — сказал я.

— Очень, — искренне вздохнул он и пригубил новую кружку эля.

Некоторое время мы сидели молча.

«Что за ерунда! — подумал я, украдкой глянув на хронометр: нет, все даты выверены точно. — Как же так? Пьесы Шекспира идут во всех театрах, а сам он, оказывается, ничего не написал. Абсурд!»

— Простите, — с надеждой произнес я, — может быть, у вас тут, в городе, есть еще один Шекспир? Ну, тот, который пишет пьесы?

— Нет, — ответил парень. — Только я да еще мой отец. Но он чесальщик шерсти и тоже совсем неграмотный.

— Что — я? — вдруг обозлился парень. — Славы очень хочется. Понятно? Славы! Чтоб шумели!

И вот тут-то меня осенило.

В конце концов, если у них нет своего Шекспира, его необходимо сотворить! Иначе нельзя.

Это же ясно как день!

— Послушайте, я могу вам помочь, — прошептал: я, наклоняясь к парню.

Тот отставил пустую кружку и выжидающе, не мигая, уставился на меня.

— Хозяин, еще две кружки эля. Вы сделаетесь знаменитым, друг мой.

— Для этого я сначала обучу вас грамоте.

— Потом вы будете писать пьесы.

Шекспир презрительно ухмыльнулся:

— А вам и не нужно уметь. Вы будете только переписывать!

— Ну, конечно! У меня есть пьесы, изданные века спустя после вашей смерти. И все они подписаны вашим именем. Значит, вы будете переписывать, по сути, свои же собственные произведения!

Шекспир не удивлялся и даже не пытался выяснить, каким же образом я мог стать обладателем столь расчудесного собрания, и вообще — кто я такой?!

Его не взволновало мое дикое — для любого его современника, да и для всякого здравомыслящего человека — предложение.

Мне кажется, он и не понял всей отчаянной нелепости, заключенной в моих словах. Он словно этого как раз и ждал.

Он сидел, склонившись над столом, и сосредоточенно думал, думал, наверное, о том, сколь выгодной может оказаться эта необыкновенная сделка.

— Да, но зачем же мне их теперь переписывать, если они уже — есть? неожиданно спросил он, победоносно глядя на меня.

— Не стройте из себя ребенка. Издания есть, а рукописей нет. Получается, что пьесы возникли из ничего! Так не бывает! Нужно заполнить этот пробел. Дошло?

— Теперь вот — да! — торжественно кивнул Шекспир и поднялся с табурета. — Пока отец на ярмарке, пошли ко мне. Чего зря время-то терять?

Итак, все встало на свои места.

Я обучил будущего гения письму и чтению, преподал ему основы арифметики и затем, выбрав удачный момент, улизнул домой, в будущее, чтобы возвратиться с кипой книг — полным собранием сочинений Уильяма Шекспира.

В конце концов, рассуждал я, все делается честно.

Люди все равно не узнают, как было на самом деле — личность Шекспира всегда оставалась загадкой, может, именно по той причине, что столь невероятно складывалась его буйная карьера.

Какое дело потомкам до того, что некогда Шекспир слыл лоботрясом и бесцельно жаждал славы? Это, скажем так, дурные стороны его натуры.

Но ведь кое-кто из гениев других времен имел, в житейском понимании, и не такие недостатки — Вагнер, например, или Верлен.

И тем не менее они остались жить в благодарной памяти потомков.

Потому что от великих людей, как ни крути, сохраняется только великое. Все остальное — прах.

Так что, решил я, все идет по правилам, как надо. И бояться ни к чему.

Первым делом, для затравки, я дал Шекспиру переписать несколько сонетов.

Наляпав несусветное количество ошибок, он с горем пополам справился с предложенной задачей, но остался искренне доволен.

— Готово, — пробурчал он, протягивая мне исчирканные листы.

— Ну, что же, в общем-то неплохо, — одобрил я. — Через годик так набьете руку, что сами потом удивитесь — до чего все просто!

— И долго мне этим заниматься? — осторожно спросил Шекспир.

— Ох. — он невольно почесал затылок. — А если я не все перепишу?

— Нельзя, — отрезал я. — Сколько есть, столько и должны переписать. Ни строчкой меньше.

— В хронологическом порядке?

— А уж это — как хотите. Вашим биографам будет только радость — все подредактировать, пересмотреть.

— Ну, ладно, — Шекспир глубоко вздохнул. — Тогда сидите, не мешайте.

Он раскрыл «Гамлета» и, высунув язык, начал старательно выводить буквы названия.

Писал он моей авторучкой.

Она ему так понравилась, что он наотрез отказался работать гусиным пером или, на худой конец, фломастером и, лишь когда уговорил меня подарить авторучку, принялся за дело.

Я также преподнес ему сотню флакончиков с чернилами, поскольку местные чернила, из орешка, очень быстро разъедали механизм, а это драматурга угнетало.

Писал он усердно и много.

Изредка он останавливался ц, словно извиняясь, просил разъяснить непонятное слово или выражение, потом снова склонялся над столом.

На моих глазах рождался гений, подлинной славе которого еще нескоро предстояло засиять вокруг его мощной и нескладной фигуры.

Лет десять спустя я навестил его.

Оп по-прежнему сидел за столом и писал.

— Ну как? — спросил я.

Он размашисто поставил точку, откинулся на спинку стула и блаженно посмотрел на меня.

Я невольно усмехнулся.

— Все это! — он обвел рукой груды листов. — Превосходно! Подумать только, — мечтательно сказал он.- все это написал, по сути, я — Шекспир!

— Вы переписали это, — мягко поправил я.

— Да, но ведь если бы я не сделал этого сейчас, впоследствии не вышло бы ни строчки, ни единой книги, и тогда бы мне не с чего было переписывать. Верно?

Да, Шекспир стал другим.

Он больше не удивлялся, не просил разъяснить, — он, как проклятый, писал.

Мне кажется, долгие годы постоянного переписывания сделали свое дело.

Теперь Шекспир сам считал себя творцом этих произведений, свыкся с этой мыслью и, пожалуй, ни за что бы не согласился заняться другой работой.

Переписывание превратилось для него в творчество, без которого он не мог прожить и дня.

Собственно, подобное и характерно для великих — жить, беспрестанно творя.

И не будем уточнять деталей.

Шекспир так спешил, что все собрание сочинений переписал досрочно, за тринадцать лет до своей смерти.

Эту дату я, увы, знал точно. И, по правде, такой прыти ну никак не ожидал.

Когда я вновь наведался к нему за ненужными теперь томами, авторучкой и чернилами, Шекспир сидел невероятно мрачный и подавленный.

— Я еще хочу писать! — тоскливо заявил он. — Я уже привык.

— Ничего не поделаешь, друг мой, — возразил я. — Лавочку пора закрывать. Это собрание — все, что вы написали за свою жизнь. Как вы можете написать что-то еще, если в собрании ничего больше нет? Канон, мой друг, сильнее нас.

— Это верно, — тягостно вздохнул Шекспир. — Жаль, конечно.

— Не унывайте, — я ободряюще похлопал его по плечу. — Вас теперь любят и уважают. Что еще нужно? Уйдите на покой и тихо доживайте свои дни. Вы и так многое сделали за эти годы. Вы сделали свое дело.

Он уныло покивал, еще раз сокрушенно вздохнул и протянул мне ручку с чернилами и пачку истрепанных, ветхих книг, туго перевязанных тонкой веревочкой.

— Заезжайте как-нибудь, — сказал он на прощанье. — Все-таки — столько лет мы работали вместе. Мне будет очень вас недоставать.

Лишь много позже я узнал, что Шекспир, несмотря на мой запрет, пописывал и дальше, сам писал, уже не имея под рукой готовых образцов.

Я кое-что читал — мой подопечный как-то раз не удержался и похвастал.

Ей-богу, это было даже лучше, совершеннее того, что нам теперь известно.

Такое своеволие, конечно, полагалось бы пресечь, но у меня язык не повернулся.

В какой-то миг мне все показалось таким ничтожным, мелким — и я сам, и наши прежние заботы.

Отбарабанив заданный урок, мой гений стал творить по-настоящему.

Увы! История не сохранила это для потомков.

Только и осталось, что доступно ныне для прочтения в, так сказать, Полном своде сочинений драматурга.

Почему История не сберегла иное — я не знаю. Тут какие-то свои законы.

Может, и из величайшего не все на самом деле нужно?

Остается лишь такое, что в потомках будит гордость, но не зависть, сохраняет шанс кому-либо на равных потягаться, не рождает чувства утомленности и жалкого бессилия.

А может, то, что сотворяешь для себя как высшую художественную, нравственную ценность, призванную подкрепить и оправдать все сделанное прежде, — на самом деле и не нужно, не ложится в состояние эпохи, как ее хотели бы воспринимать живущие потом?

Еще раз повторю: не знаю. Я пытался размышлять об этом — только время зря потратил.

Но одно могу сказать наверняка: все то, что написал Шекспир сам, от себя, не полагаясь более на собственный же — вот ведь парадокс! авторитет, и вправду было изумительно.

Вы уж не смейтесь надо мною и поверьте на слово- я в этом деле тоже не профан и что-то, вероятно, понимаю.

Конечно, надо было непредвзято подойти к случившемуся и написанное сохранить. Но эта наша дикая приверженность на все глядеть сквозь призму догмы.

Шекспир не вынес своего нового положения.

Он очень нервничал, тосковал; в один из долгих зимних вечеров на него нашла ужасная хандра, и он, без колебаний, сжег в камине все свои рукописи, какие накопились у него за многие годы.

Вскоре после этого его разбил паралич.

Несколько раз я бывал у него. Он встречал меня грустной улыбкой и молчал.

Говорил он с трудом, не то что раньше, а молчать можно не менее красноречиво.

Мы молча вспоминали — каждый свое. Потом я вставал и уходил.

Все по правилам

В калейдоскопе ежедневных дел мы даже не замечаем, что регулярно совершаем ошибки на кухне, выполняя привычные действия. Мы неправильно храним многие продукты, используем неподходящий кухонный инвентарь, а также подходим не слишком рационально к приготовлению простых блюд.

Если вы заметите у себя эти ошибки, то постарайтесь немедленно исправить ситуацию. Это поможет вам готовить лучше и быстрее.

Неправильно храним хлеб. Многие привыкли хранить хлеб на кухонной полке, но это не совсем правильно. Для того чтобы он дольше не портился, лучше всего убрать хлеб в холодильник, а перед употреблением подогреть в духовке или в тостере. Только не забудьте тщательно запаковать хлеб прежде, чем убрать его в холодильник. Так он не будет впитывать посторонние запахи.

Убираем молоко в дверцу холодильника. Еще одна типичная ошибка — это хранить молоко на дверце холодильника. Там действительно предусмотрена подходящая полка, но температура в этой части холодильника чуть выше. Из-за этого молоко быстрее портится, так что лучше ставить его в основной отсек.

Готовим картофельное пюре в блендере. Современные технологии позволяют нам готовить любые блюда за считаные минуты, но иногда лучше потратить чуть больше времени и приготовить их по оригинальным рецептам наших мам и бабушек. Например, воспользоваться обычной толкушкой для того, чтобы сделать легкое и воздушное пюре. Блендер сэкономит время, но сделает пюре более вязким и не таким вкусным.

Неправильно размораживаем мясо. Желая сэкономить время, многие часто кладут замороженное мясо в воду. Так оно действительно быстрее размораживается, но теряет свои вкусовые качества. Рекомендуется заранее подумать о том, что вы собираетесь готовить, и достать все необходимые продукты из морозильной камеры.

Открываем дверцу духового шкафа. Если вы хотите получить пышную выпечку, то не стоит открывать дверцу духовки до окончания выпекания. Даже если в рецепте указано лишь приблизительное время приготовления, всегда ориентируйтесь на него и проверяйте готовность лишь в самом конце, когда тесто уже не опадет.

Не следуем рецепту. Вспомните, как часто вы добавляете что-то «на глаз»? Скорее всего, такое случается довольно часто, но лучше следовать рецепту и соблюдать указанные там пропорции. Особенно важно это делать, если вы готовите выпечку.

Взбиваем холодные белки. Для приготовления классического бисквита или безе вам нужно будет не только правильно отделить белки от желтков, но и взбить ингредиенты. Желтки обычно смешиваются с сахаром и их температура не так важна, а вот белки должны быть комнатной температуры, чтобы их можно было взбить в крепкую пену. Холодный белок имеет довольно плотную структуру. А, следовательно, при взбивании, плохо насыщается воздухом, становится менее пышным. К тому же взбитые холодные белки плохо держат форму, быстро расплываются.

Плохо пропекаем пиццу. Если основа для пиццы недостаточно хрустящая, то это, безусловно, влияет на вкус блюда. Для того чтобы получить результат не хуже, чем в любой итальянской пиццерии, отправьте тесто на 2–3 минуты в разогретую духовку, а уже потом смазывайте томатной пастой, равномерно распределяйте все остальные ингредиенты и продолжайте готовить.

Храним все овощи в холодильнике. Далеко не все овощи и фрукты нужно хранить в холодильнике. Картофель, например, меняет свой вкус под воздействием низких температур, поэтому его лучше всего хранить на кухне в корзине. Помидоры, бананы и яблоки тоже лучше не убирать в холодильник, там они только быстрее испортятся.

Неправильно варим макароны. Не секрет, что макароны нужно опускать в уже кипящую подсоленную воду, а вот о том, что их желательно помешивать в первые несколько минут варки, знают не все. Так макароны не склеятся и не прилипнут ко дну кастрюли.

Пользуемся одной разделочной доской. Сейчас в магазинах представлен большой выбор разделочных досок, поэтому у вас есть возможность купить именно те доски, которые вам действительно необходимы. На кухне должно быть не меньше 3-х разделочных досок. Одну вы будете использовать для мяса и рыбы, на другой резать овощи и фрукты, а третья останется для хлеба и другой выпечки.

Режем все одним ножом. На ножах не стоит экономить. Для того чтобы вам было удобно, приобретите 4 основных ножа: поварской, универсальный, овощной и хлебный. Все ножи отличаются не только размером, но и качеством заточки.

Источники

1. 
   Комаров, Сергей Александрович Теория государства и права. Гриф МО РФ / Комаров Сергей Александрович. — М.: Норма, 2016. — 148 c.
2. 
   Омельченко, О. История политических и правовых учений. История учений о государстве и праве; М.: Эксмо, 2011. — 576 c.
3. 
   Новицкий, И.Б. Римское право; М.: Гуманитарное знание, 2011. — 245 c.